Шырав

Володя

Володя

Ӑҫта килчӗ унта хӑма штабелӗсем, темӗн ҫуллӗш купаланӑ пӗрене куписем вӗҫӗ-хӗррисӗр выртаҫҫӗ; тӑпра та кунта, Соломбал ачисем калана тӑрӑх (вӗсемпе Володя часах туслашрӗ), икӗ метр тарӑнӑш пӑчкӑ кӗрпи ҫеҫ имӗш.
Лежали штабеля досок, высились целые горные хребты из наваленных бревен, и почва, по заверениям соломбальских мальчишек, с которыми Володя быстро сошелся, на два метра в глубину состояла из одних сплошных древесных опилок.

Ҫав ҫул Володя ҫу каҫичченех Ҫурҫӗрте пурӑнчӗ.
Все лето Володя провел на Севере.

Ун чухне ҫав пӑспа киревсӗр истори пулнӑ пулин те, Володя Вилюй мучин хаяр хуҫалӑхӗнчи пӗр вӑрттӑнлӑхне аллипе тытса пӑхрӗ; ӑнсӑртран пулсан та ҫапах вӑл машина ӑшӗнчи тӗлӗрекен вӑя хӑй вӑратрӗ.
Хоть и неприятная вышла тогда история с этим паром, все же Володя своими руками потрогал одну из тайн в грозном хозяйстве дяди Вилюя, и сам, пусть нечаянно, но все-таки разбудил дремавшую силу, жившую в машине.

Ҫитӗнсен кам пулассине Володя халь те пӗлмест.
Володя долго не мог решить, кем ему быть, когда он вырастет.

— Тӑхта ӗнтӗ, анне, чӑнах, тӑхта-ха! — чӑтӑмне ҫухатса пӑшӑлтатрӗ Володя.
— Погоди, мама… правда, погоди… — нетерпеливо прошептал Володя.

— Пӗлетӗп, буржуйсем — капиталистсем… — ӑнлантарчӗ Володя, ҫавӑнтах: — Скопидомсем, — тесе хучӗ.
— Буржуи, знаю, капиталисты, — быстро пояснил Володя и тотчас же добавил: — Скопидомы…

Володя ашшӗ ҫине пӑхрӗ, хумханнипе типнӗ тутине ҫулласа, шӑппӑн: — Атте, эсӗ ӑҫта пурнӑҫна хӗрхенменнине эпӗ пӗлетӗп, — терӗ.
Володя взглянул в лицо отцу, облизал свои от волнения пересохшие губы и тихо сказал: — А я знаю, папа, где ты жизни не жалел…

Володя тӑвӑл иртсе кайнине сисет, халӗ, амӑшӗ киличчен, ашшӗпе сӑмахлама шӑп вӑхӑт ӗнтӗ; ашшӗ чӗркуҫҫийӗ ҫине канлӗрех ларчӗ те вӑл, тӳрех куҫӗнчен пӑхса, тахҫанах асаплантаракан ыйтӑва лартрӗ: — Атте, эс чӑнах градусникшӗн ҫапӑҫнӑ-и? — терӗ.
Володя, чувствуя, что все утряслось и наступил самый подходящий момент для разговора, пока не пришла мать, устроился поудобнее на коленях у отца и, заглядывая ему прямо в глаза, задал вопрос, который давно уже мучил его: — Папа… — сказал он, — папа, а правда ты за градусник воевал?

Володя ашшӗ чӗркуҫҫи ҫине хӑпарса ларчӗ те, халӗ ӑна лайӑх пулнӑ пулсан та: «Намӑс», тесе мӑкӑртатса илчӗ; хӑй ҫак вӑхӑтра ним намӑсне те туйман пирки: «Чӑнах та, епле-ха эпӗ намӑссӑр ача», шухӑшларӗ вӑл.
Володя забрался на колени к отцу, и, хотя ему было уже совсем хорошо, он пробормотал: «Совестно», — сам в душе ужасаясь, до чего же он бессовестный, потому что никаких угрызений он в эту минуту больше не чувствовал.

— Ман общежитине каяс килмест… — Володя нӗшлетсе илчӗ.
— Я не хочу на берег… — Володя хныкнул.

Володя койка умӗнчи хытнӑ сарӑ чечек пек, чаршав ярапине тыткаласа тӑрать.
Володя угрюмо перебирал на занавеске у койки помпоны, похожие на огрубевшие одуванчики.

— Эпӗ пӗччен, — терӗ шӑппӑн Володя.
— Я один, — чуть слышно признался Володя.

Володя Вилюй мучи сассине палларӗ.
Володя узнал голос дяди Вилюя.