Шырав

Вавжон

Акӑ вӑл ҫав чӑтма ҫук йывӑр та пӗлмен ҫӗклемпе авӑнса анать, акӑ ӳкет те, анчах ют хула ҫаплах кӗрлет; йӑнӑшать Вавжон, Христоса чӗнет, анчах кунта хӗресӗ те ҫук вӗсен, хула ҫеҫ кӗрлет, кӗрлет; ав лере, улӑм ҫинче, ҫӗрелле пӑхса шӑппӑн асапланса, выҫӑ хӗрӗ ларать.
Вот уж сгибается он под этим неведомым бременем, вот уж падает, а тут чужой город все гудит, гудит; стонет и Вавжон, взывает к Христу, а тут и креста нигде нет, никто не отвечает, только город все гудит, гудит, а там, на соломе, сидит голодная дочь, уставясь глазами в землю, и молча страдает.

Вавжон ҫавӑ мӗн иккенне те, хӑйне мӗн кирлине те, хӑйӗн чунӗ ӑҫталла туртӑннине те, вӑл мӗншӗн ҫапла ыратнине те пӗлмест; ӑна хыр вӑрманӗ кирлӗ, хирсем, улӑхсем кирлӗ, улӑм витнӗ пӳртсемпе ҫывӑх палланӑ ҫынсем кирлӗ — вӗсене тӑван тӳпе витсе тӑрать, вӗсен ҫумне чӗре ҫыпӑҫнӑ, хӑпмалла мар ҫыпӑҫнӑ; хӑйпӑнмалла пулсан, вӑл юнпа пӗвенӗччӗ.
Вавжон не знал, что это такое, чего ему надо, к чему рвется его душа, изнывая от муки; а ему нужен был сосновый лес, нужны были поля, крытые соломой хаты и близкие, знакомые люди — все то, над чем простирается родное небо и к чему сердце уж как прильнет, так и не оторвется, а если оторвется, то истекает кровью.

«Вавжон, эсӗ мӗншӗн Липинцӑран тухса кайрӑн?» — тенӗ пек туйӑнатчӗ такам ӑшра.
Совесть роптала: «Вавжон, зачем ты оставил Липинцы?»

Мӗн каласси ӗнтӗ, уйрӑмлӑх пысӑк ҫав: лӑпкӑ Липинцӑра Вавжон вулӑс судӗнче хуҫа та сасӑ паракан ҫын пулнӑ; унта унӑн ҫӗрӗ те пурччӗ, ҫынсем хисеплетчӗҫ, кашни кун апатланатчӗ вӑл, вырсарникунсенче хӑй ҫуртипе алтарь умне тухатчӗ; кунта вӑл, ют картишне килсе кӗнӗ аташнӑ выҫӑ йытӑ пекех, чи начар ҫын шутланать.
Что и говорить, разница громадная; в тихих Липинцах Вавжон был хозяином и гласным волостного суда; у него там была земля, его уважали люди, и обедал он каждый день; по воскресеньям он со свечой к алтарю выходил, а здесь он был последний человек, как приблудный пес на чужом дворе, робкий, съежившийся и голодный.

Ватӑ Вавжон ӗҫ шырама та хӑтланса пӑхрӗ, анчах ӑна ӑнланмарӗҫ, вӑл мӗн тӑвасшӑнне те пӗлесшӗн пулмарӗҫ; вӑл порта тюксем тултма, кӑмрӑк тиеме ҫӳрекелерӗ, унта та, нушана пула, тачка тупаймарӗ, ирландецсем те ҫавӑнтах ун куҫне ҫапса шӑтарчӗҫ.
Старый Вавжон пытался было искать работу, но никто не мог вонять, что ему нужно; ходил он в порт таскать тюки и грузить уголь на пароходы, но, к несчастью, у него не было тачки, да, впрочем, ирландцы сразу подбили ему глаз; хотел поработать топором на постройке доков, — ему снова подбили глаз.

Ватӑ Вавжон кӑмака умне ларнӑ та, ҫӗрулми таврашӗ юлман-ши тесе, сивӗннӗ кӗле чавать; тупаймасан, чарӑнать те тепӗр минутран — ӗнтӗ иккӗмӗш кун ҫапла — каллех чаваланма тытӑнать.
Старый Вавжон, присев у печки, ищет, не осталось ли в остывшей золе хоть одной картофелины, и поминутно, но, увы, тщетно возобновляет эти поиски… вот уже второй день.

Эпир хамӑрӑн пӗлӗшсене: Вавжон Топорекпа унӑн хӗрне — Марысьӑна — ҫынсем ҫакӑн пек айӑн-ҫийӗн ҫаврӑннӑ ҫӗрте куратпӑр та ӗнтӗ.
Вот в такой-то человеческой геенне мы находим наших старых знакомых Вавжона Топорека и его дочь Марысю.

Часах Вавжон хӑйӗн хӗрне шелле пуҫлать:
Вавжона охватила жалость к дочери:

— Марыся, сивӗ мар-и сана? — ыйтрӗ Вавжон.
— Марыся, не холодно тебе? — спросил Вавжон.

Чечен йывӑҫсене курсан, Вавжон ҫапла каларӗ:
Вавжон, увидев роскошные деревья, сказал:

Вавжон тӗлӗннипе шак хытса кайрӗ; вӑл ҫӗлӗкне хыврӗ те, ҫӑварне карса, куҫ илми пӑхать; унтан хӗрӗ енне ҫаврӑнчӗ:
Восторг и изумление охватили Вавжона; он снял шапку и, разинув рот, смотрел не отрываясь, потом, обернувшись к дочери, промолвил:

Пӗррехинче ҫапла, хӑйсем тӗлӗнчен матрос иртсе пынине курсан, Вавжон ҫӗлӗкне хыврӗ те ӑна ури таранах пуҫ тайрӗ.
Однажды, увидев проходившего мимо матроса, Вавжон смиренно снял шапку и, поклонился ему в ноги.

Вавжон юлашки вӑхӑтра, час-часах, тинӗсӗн хӗрри чӑнах та ҫук пуль тесе те шухӑшла пуҫларӗ, вӑл пӗтӗм хӑюлӑхне пухса, пӗлекен ҫынсенчен ыйтса пӑхма шутларӗ.
Вавжон на самом деле уже стал подумывать, что морю так и не будет конца; он собрался с духом и решил спросить сведущих людей.

Чӑнах та, Америкӑна кайма чӗнекен нимӗҫ те ӑна тинӗспе каймалла тенӗччӗ, анчах тинӗсӗ ҫакнашкал пысӑк та ун тӑрӑх темиҫе талӑк каймалла пулать тесе шутламанччӗ Вавжон.
Правда, немец, заманивший его в Америку, говорил, что ехать нужно морем, но Вавжон никак не думал, что оно так велико и что путешествие продлится столько дней и ночей.

Сасартӑк, ҫак шӑплӑха пӑсса, Вавжон литани вулама тытӑнчӗ; ун ҫумне Марыся та хутшӑнчӗ.
Как вдруг среди этой тишины раздался голос Вавжона, к нему рыдая, присоединилась и Марыся.

— Марыся! — сывлӑшӗ пӳлӗннипе аран-аран сывласа та тытӑнчӑклӑ сассипе сӑмах хускатрӗ Вавжон.
— Марыся! — начал, задыхаясь, Вавжон прерывающимся голосом.

— Чӑт, Марыся, — тӑвӑла ҫӗнтерес пек пӗтӗм пырӗпе кӑшкӑрчӗ Вавжон, анчах сасси унӑн, ытти пассажирсенни пекех, хӑранипе, пӑвӑннӑ чухнехи пек илтӗнчӗ.
— Держись, Марыся! — кричал Вавжон, стараясь перекричать бурю, но ужас сдавил ему горло, как и другим пассажирам.

— Ӑҫтан пӗлем эп! — яланхи пекех тавӑрчӗ Вавжон, — праҫник-и вӗсен, е тата мӗн те пулсан урӑххи пулӗ…
— Почем я знаю? — по обыкновению ответил Вавжон, — праздник у них, что ли, какой или еще что…

Марысьӑпа Вавжон анчах, алӑка уҫсан унтан аякран килекен хӑрушӑ шав илтӗнсен те, ним те чухласа илеймерӗҫ.
Только Вавжон и Марыся ни о чем не догадывались, хотя, когда открывалась дверь, явственно слышался далекий зловещий шум.