Шырав

Ситанов

Унта, ҫӑлтӑрсем ҫинелле пӑхса, Ситанов каларӗ:
Там, глядя на звезды, Ситанов сказал:

Мастерскойӗнче шӑпахчӗ, ҫынсем хуллен хӑйсен сӗтелӗсем патнелле саланатчӗҫ; Ситанов чӳрече патне пычӗ, ҫамкипе кантӑк ҫумнелле тайӑнса тӑчӗ те, хытса карӗ.
В мастерской было тихо, люди осторожно расходились к своим столам; Ситанов подошел к окну, прислонился лбом к стеклу и застыл.

— Хуллентерех, ачасем, — терӗ те Ларионыч, вӑл та ӗҫлеме пӑрахса, Ситанов сӗтелли патне, эпӗ вуланӑ ҫӗре пырса тӑчӗ.
— Тише, братцы, — сказал Ларионыч и, тоже бросив работу, подошел к столу Ситанова, за которым я читал.

Астӑватӑп, «Демонӑн» пирвайхи строкисене вуласанах, Ситанов кӗнеке патне пӗшкӗнсе пӑхрӗ, унтан мана питрен пӑхса илчӗ, кистине сӗтел ҫине хучӗ те, вӑрӑм аллисене чӗркуҫҫисем патнелле чиксе, йӑл кулса, чӳхенме тапратрӗ.
Помню, уже с первых строк «Демона» Ситанов заглянул в книгу, потом — в лицо мне, положил кисть на стол и, сунув длинные руки в колени, закачался, улыбаясь.

— Кӗнекесем вуланипе пирӗн патӑрта ҫуркуннехи пекех, шалти рамӑсене кӑларсан, пирвайхи хут чӳречесем уҫса янӑ пекех пулса тӑчӗ, — терӗ пӗрре Ситанов.
— С книгами у нас стало как весной, когда зимние рамы выставят и первый раз окна на волю откроют, — сказал однажды Ситанов.

— Этемсем вӗсем — сыснасем, ӑна пурте пӗлеҫҫӗ, — тет те Ситанов, ҫавӑнтах мана йӑпатма пуҫлать:
— Люди — свиньи, как это известно, — говорит Ситанов и тотчас же начинает утешать меня:

Ситанов пӗрре те вӗсем пек тумасть, ӑна турра ӗненмен ҫын тесе шутлаҫҫӗ.
Ситанов ничего этого не делает, и его считают безбожником.

Ситанов манпа туслӑ пурӑнать, — вӑл ман стихсем ҫыра-ҫыра хунӑ хулӑм тетраде пула туслӑ пурӑнать.
Ситанов относится ко мне дружески, — этим я обязан моей толстой тетради, в которой записаны стихи.

— Тухса карӗҫ-им? — тесе ыйтать Ситанов хӑйне-хӑй, хурлӑхлӑ кӑвак куҫӗсемпе мастерскоя йӗри-тавра пӑхса илсе.
— Ушли? — спрашивает Ситанов сам себя, осматривая мастерскую печальными синевато-серыми глазами.

Ӗҫкеленӗ Ситанов пӗрре пӗринчен, тепре тепӗринчен: — Ҫавӑн пек хӗрарӑма юратма пулать-и вара, э? — тесе ыйтать.
Выпивший Ситанов спрашивает то того, то другого: — Разве можно любить такую женщину, а?

Эпӗ пӗлетӗп: Ситанов «аскӑн» хӗре юратса кайнӑ, хӗрӗ ӑна вӑтанмалла чир ертнӗ, анчах Ситанов хӑйне юлташӗсем хушнӑ хыҫҫӑн ӑна уншӑн хӗнемест, ун валли пӳлӗм тупса панӑ, хӗре сыватать тата яланах ун ҫинчен ӑраснах кӑмӑллӑн, вӑтансарах калаҫать.
Я знаю, что Ситанов полюбил «гулящую» девицу, а она заразила его постыдной болезнью, но он не бьет ее за это, как советуют ему товарищи, а нанял ей комнату, лечит девицу и всегда говорит о ней как-то особенно ласково, смущенно.

Ҫӳлӗшӗ унӑн икӗ аршӑн та вуникӗ вершукчӗ, пирӗн пукансемпе табуреткӑсем пурте ун ҫумӗнче вылямалли япаласем пек пулса тӑратчӗҫ, вӑрӑм Ситанов та унпа юнашар тарсан ача пекех курӑнатчӗ.
Ростом она была вершков двенадцати сверх двух аршин, все наши стулья и табуретки становились перед нею игрушечными, даже длинный Ситанов — подросток обок с нею.

Шӑнӑрлӑ вӑрӑм Ситанов, пӗр ҫирӗм икке ҫитнӗ каччӑ, уссисӗр те куҫ харшисӗр-мӗнсӗр ҫавра питлӗскер, хурлӑхлӑн та тимлӗн кӗтесселле пӑхать.
Длинный, жилистый Ситанов, юноша двадцати двух лет, с круглым лицом без усов и бровей, печально и серьезно смотрит в угол.

— Вӑл пирӗн нихҫан та тухмасть, ӑна хӑвӑр пӗлетӗр, — ҫепӗҫӗн калать Ситанов.
— Это у нас никогда не выходит, как вам известно, — вежливо говорит Ситанов.

Ситанов пуш пичкене ҫапса янтаратнӑ пек юрласа чӗнет:
Ситанов глухо, точно в бочку бьет, взывает:

— Ӑна вӗлерме хӗн, — терӗ Ситанов пит лӑпкӑн, лайӑх пӗлсе тӑракан ӗҫ ҫинчен каланӑ пек.
— Убить его трудно, — сказал Ситанов очень спокойно, как говорят о деле, хорошо знакомом.

Личник Евгений Ситанов урса ашкӑнса кайнӑ ҫынна пуҫӗнчен табуреткӑпа ҫапса ӑнсӑрлатма пултарчӗ.
Личнику Евгению Ситанову удалось ошеломить взбесившегося буяна ударом табурета по голове.