Шырав

Гайнан

Ромашов, хӗрсе кайсах шухӑшӗсемпе аппаланаканскер, хай хыҫне Гайнан шӑпӑрттӑн пырса тӑнине те, аллине хулпуҫҫи урлӑ хӑш вӑхӑтра тӑсса хунине те сисмерӗ.
Ромашов не заметил, занятый своими мыслями, как Гайнан тихо подошел к нему сзади и вдруг протянул через его плечо руку.

Ну, пурӗ-пӗрех, кайма пултаратӑн, Гайнан.
Ну, все равно, можешь идти, Гайнан.

Алӑк кӗмсӗртетрӗ те, пӳлӗме Гайнан сиксе кӗрсе тӑчӗ.
Загремела дверь, и в комнату вскочил Гайнан.

— Бесиев — татӑклӑн каласа хучӗ Гайнан.
— Бесиев, — повторил решительно Гайнан.

Гайнан ытарлӑн та именчӗклӗн кулкаларӗ, малтанхинчен те вӑйлӑраххӑн тӑпӑртатса кукалерӗ.
Гайнан ласково и смущенно улыбнулся и затанцевал пуще прежнего.

Гайнан ним те чӗнмерӗ, пӗр уринчен теприн ҫине ҫеҫ пускаларӗ.
Гайнан молчал и переминался с ноги на ногу.

Йӑлт тумланнӑскер, тухса кайма тӑнӑччӗ ӗнтӗ, ӑна кӗтмен ҫӗртенех Гайнан чарса тӑратрӗ.
Но когда он, уже совсем одетый, собрался выходить, его неожиданно остановил Гайнан.

— Гайнан, тӑхӑнмаллисем!
— Гайнан, одеваться!

— Лампа ҫут, Гайнан, — хушрӗ вӑл тиншӗкне.
— Зажги лампу, Гайнан, — приказал он денщику.

Акӑ ӗнтӗ кӗнекесем тӑхӑр уйӑх этажерка ҫинче выртаҫҫӗ, Гайнан вӗсем ҫинчен тусанне шӑлма та мана-мана каять, хаҫатсем бандерольпе килнӗ халлӗнех ҫыру сӗтелӗ айӗнче йӑваланаҫҫӗ, журнала, черетлӗ ҫур ҫул тӳлевне татманшӑн, текех ярса памаҫҫӗ, хӑй вара Ромашов подпоручик пухура эрех нумай ӗҫет, полк дамипе вӑрахранпах ӗнтӗ лапӑрчӑк та кичем ҫыхӑну тытса пурӑнать, ҫавӑнпа пӗрлех унӑн ӳслӗкпе чирлӗ кӗвӗҫ упӑшкине улталать, штос вылять, часран-часах службипе те, юлташӗсемпе те, хӑй пурнӑҫӗпе те тӑкӑскӑлана-тӑкӑскӑлана илет.
И вот книги лежат уже девять месяцев на этажерке, и Гайнан забывает сметать с них пыль, газеты с неразорванными бандеролями валяются под письменным столом, журнал больше не высылают за невзнос очередной полугодовой платы, а сам подпоручик Ромашов пьет много водки в собрании, имеет длинную, грязную и скучную связь с полковой дамой, с которой вместе обманывает ее чахоточного и ревнивого мужа, играет в штосе и все чаще и чаще тяготится и службой, и товарищами, и собственной жизнью.

Вӑл, ачалла, темиҫе хутчен тарӑннӑн сывла-сывла илчӗ те: — Ҫук ӗнтӗ, Гайнан… — тавӑрчӗ тӗксӗммӗн, — мӗншӗн ӗнтӗ… явӑла вӗсемпе…
Он глубоко, по-детски, в несколько приемов, вздохнул и ответил уныло: — Нет уж, Гайнан… зачем уж… бог с ним…

— Сюртук сана ҫӗннине хатӗрлемелле-и, сирӗн благороди? — тимлӗхлӗн ыйтрӗ Гайнан.
— Суртук тебе новый приготовить, ваше благородие? — заботливо спросил Гайнан.

Гайнан халӗ те поручик хӑйӗнпелен каллех турӑсемпе тупа ҫинчен хӑнӑхнӑ калаҫӑва пуҫарӗ тесе шутланӑччӗ, ҫавӑнпа, кӗтнӗ май, чеен кулкаласа тӑрать.
— Гайнан и теперь думал, что поручик сейчас же начнет с ним привычный разговор о богах и о присяге, и потому стоял и хитро улыбался в ожидании.

Гайнан ҫав питех те ӑрасна йӑла-йӗркепе кӑштах мӑнаҫланатчӗ те пулмалла, ӑна вӑл хаваспах аса илетчӗ.
Гайнан, по-видимому, несколько гордился этим исключительным обрядом и охотно о нем вспоминал.

Гайнан ҫармӑс йӑхӗнченччӗ, тӗн енӗпе вӑл йӗрӗх-киремете пуҫҫапать.
Гайнан был родом черемис, а по религии — идолопоклонник.

Анчах, ӗҫ-пуҫ «тӗп-тӗрӗссӗн ҫапла», «ниепле те ҫук», «сывлӑх сунатӑп», «пӗлме пултараймастӑп» йышши официаллӑх патне ҫитсен вара, Гайнан явапӗсене панӑ чух ирӗксӗрех, стройри салтаксем офицерсемпе калаҫнӑ евӗр, кирек хӑҫан та ним туйӑмсӑр, ухмахла сасӑна кӑшкӑрса калаҫать.
Но когда дело доходило до казенных официальных ответов, вроде «точно так», «никак нет», «здравия желаю», «не могу знать», то Гайнан невольно выкрикивал их тем деревянным, сдавленным, бессмысленным криком, каким всегда говорят солдаты с офицерами в строю.

— Ниопле те ҫук, сирӗн благороди! — кӑшкӑрчӗ Гайнан.
— Никак нет, ваше благородие! — крикнул Гайнан.

— Эпӗ, сирӗн благороди! — хӑранӑ сасӑпа кӑшкӑрса ячӗ Гайнан.
— Я, ваше благородие! — крикнул Гайнан испуганным голосом.

— Гайнан!.. — кӑшкӑрчӗ вӑл, пуҫне минтер ҫинчен ҫӗклесе.
Он поднял голову с подушки и крикнул: — Гайнан!..