Шырав

Зухин

Эпир ҫуран таврӑнтӑмӑр, Зухин ҫул тӑршшипех чӗнмесӗр, пӳрнине пӗрре сӑмсин пӗр енне, тепре тепӗр енне тытса, вӗҫӗмсӗр хуллен нӑшӑклаттарса пычӗ.
Всю дорогу домой, которую мы прошли пешком, Зухин молчал и беспрестанно немножко сморкался, приставляя палец то к одной, то к другой ноздре.

Унтан эпӗ вӗсем чуптунине куртӑм; каллех пирӗн хыҫҫӑн утма пуҫласан, Зухин чылаях хыттӑн ҫапла кӑшкӑрса хӑварнине илтрӗм:
Потом: я видел, что они поцеловались, и слышал, как Зухин, снова приближаясь к нам, довольно громко прокричал:

Вӗсем епле сывпуллашнине курас килнӗрен, эпӗ чарӑнтӑм та Зухин хӑйӗн кӗсйинчен укҫа кӑларса Семенов еннелле тӑснине, лешӗ ун аллине тӗксе янине асӑрхарӑм.
Мне хотелось видеть их прощанье, я тоже приостановился и видел, что Зухин достал из кармана деньги, подавал их ему, и Семенов оттолкнул его руку.

Зухин, темиҫе утӑм тусан, каялла ҫаврӑнчӗ.
Зухин, однако, пройдя несколько шагов, снова вернулся назад.

— Епле-ха апла, эсӗ дворянин-ҫке, — терӗ Зухин.
— Да ведь как же, ты — дворянин, — сказал Зухин.

— Мӗнле пырса кӗме пултарнӑ пуҫна унашкал шухӑш, — терӗ Зухин.
— Как же такая мысль могла прийти тебе, — сказал Зухин.

— Санран эпӗ пӗртте тӗлӗнместӗп, — хуравларӗ Зухин, нар ҫине унпа юнашар ларнӑ май; вӑл епле ларни тухтӑр чирлӗ ҫын вырӑнӗ ҫине ларнине аса илтерчӗ, — эхер эсӗ экзамен тытма пынӑ пулсан, ку вара мана тӗлӗнтеретчӗ-тӗлӗнтеретчех, ҫапла, ҫапла.
— Ничего меня от тебя не удивило, — отвечал Зухин, усаживаясь подле него на нары, немножко с тем выражением, с каким доктор садится на постель больного, — меня бы удивило, коли бы ты на экзамены пришел, вот так-так.

Тӗлӗнтерчӗ-им сана, Зухин?
Удивило тебя, Зухин?

— Сывлӑх сунатӑп, Зухин.
— Здравствуй, Зухин.

Казармӑн чи вӗҫӗнчи пӗр кӗтессинче, хура ҫу тултарнӑ юлашки тӑм чӳлмек тӗлӗнче, Зухин утӑмне хӑвӑртлатрӗ те сасартӑк чарӑнчӗ, ку чӳлмек ҫинчи ҫунса кӑмрӑкланнӑ хӑю, аялалла усӑнса, тӗтӗм мӑкӑрлантарса тӑрать.
В самом крайнем углу казармы у последнего глиняного горшочка, налитого черным маслом, в котором дымно, свесившись, коптился нагоревший фитиль, Зухин ускорил шаг и вдруг остановился.

Казармӑна кӗрсен, хӑйне евӗрлӗ йывӑр сывлӑш, темиҫе ҫӗр ҫын харлаттарса ҫывӑрнӑ сасӑ мана хытӑ тӗлӗнтерчӗ, хамӑра ертсе пыракан салтакпа пуринчен малта нарсем хушшипе ҫирӗппӗн пуса-пуса утакан Зухин хыҫҫӑн пынӑ мӑй, эпӗ кашни рекрут ҫине ҫӳҫенчӗклӗн пӑха-пӑха илтӗм, кашнинех Семеновӑн ман асра юлнӑ сарлака та тӗреклӗ кӗлеткипе танлаштартӑм, эпӗ унӑн кӑвакарнӑ ҫӳҫӗ тӑрмаланчӑк пулнине, шурӑ шӑлӗсене, йӑлтӑркка куҫӗсем салхуллӑ пулнине астӑватӑп.
Вступив в казарму, меня поразил особенный тяжелый запах, звук храпения нескольких сотен людей, и, проходя за нашим проводником и Зухиным, который твердыми шагами шел впереди всех между нарами, я с трепетом вглядывался в положение каждого рекрута и к каждому прикладывал оставшуюся в моем воспоминании сбитую жилистую фигуру Семенова с длинными всклокоченными, почти седыми волосами, белыми зубами и мрачными блестящими глазами.

Дежурнӑй унтер-офицер пире казармӑна кӗртесшӗн мар пулчӗ, анчах Зухин ӑна темле майпа ӳкӗте кӗртрӗ, вара хайхи ҫыру леҫме пынӑ салтак пире темиҫе пӗчӗк лампӑпа аран-аран ҫуталнӑ пысӑк пӳлӗме ертсе кӗчӗ, кунта ик енӗпе те нарсем, нарсем ҫинче сӑрӑ шинеллӗ шаклапуҫ рекрутсем, хӑшӗ лараҫҫӗ, хӑшӗ выртаҫҫӗ.
Дежурный унтер-офицер уже не хотел нас пускать в казарму, но Зухин как-то уговорил его, и тот же самый солдат, который приходил с запиской, провел нас в большую, почти темную, слабо освещенную несколькими ночниками комнату, в которой с обеих сторон на нарах, с бритыми лбами, сидели и лежали рекруты в серых шинелях.

— Калаҫатӑн кирлӗ мара! — терӗ Зухин.
— Вздор! — сказал Зухин.

— Эпӗ халь ун патне каятӑп, — тӑсрӗ малалла Зухин, — кам пырасшӑн — айтӑр.
— Я сейчас иду к нему, — продолжал Зухин, — пойдемте, кто хочет.

Эпӗ урӑх вулаймастӑп, — тӑсрӗ малалла Зухин ҫав сасӑпах, — эпӗ сире калатӑп-ҫке-ха, ӑс ҫитерме ҫук ӗҫ!
Я больше не читаю, — продолжал Зухин тем же тоном, — я вам говорю, непостижимое событие!

Зухин тухрӗ те кӗҫех каялла таврӑнчӗ, хӑй пуҫне уснӑ, сӑнӗ шухӑшлӑ, чӗркемелли тӗксӗм хут ҫине ҫырнӑ уҫӑ ҫыру тата вуншар тенкӗлӗх икӗ хут укҫа тытнӑ вӑл.
Зухин вышел и скоро вернулся, опустив голову и с задумчивым лицом, держа в руках открытую записку на серой оберточной бумаге и две десятирублевые ассигнации.

Пӗррехинче каҫпа, эпир Зухин патне пухӑнса ҫитсен, тетрадьсем ҫинелле ӳпӗннӗ Оперов, ывӑс ҫинчи шӑн ҫуртасӑр пуҫне, бутылка ӑшӗнчи шӑн ҫуртӑна та хӑй ҫывӑхне куҫарса лартрӗ, вара физикӑпа вӗттӗн ҫырса тултарнӑ тетрадьсене ҫинҫе сасӑпа вулама пуҫларӗ, шӑп ҫав вӑхӑтра пӳлӗме хуҫа арӑмӗ кӗчӗ те Зухина такам ун патне ҫыру илсе килни ҫинчен пӗлтерчӗ.
Раз вечером, только что мы сошлись к Зухину, и Оперов, приникнув головой к тетрадкам и поставив около себя, кроме сальной свечи в подсвечнике, сальную свечу в бутылке, начал читать своим тоненьким голоском свои мелко исписанные тетрадки физики, как в комнату вошла хозяйка и объявила Зухину, что к нему пришел кто-то с запиской.

Хӑй ӗҫсе иртӗхсе ҫӳрессине Семенов шӑпах экзаменсем пуҫланаспа ҫав тери тӗлӗнмелле майпа тӑруках пӑрахрӗ, ҫакна эпӗ хам Зухин пӗлӗшӗ пулнӑран пӗлтӗм.
Семенов перед самыми экзаменами кончил свое кутежное поприще самым энергическим и оригинальным образом, чему я был свидетелем благодаря своему знакомству с Зухиным.

Ҫак паттӑрла ӗҫсен тӗп геройӗсем малтанласа Зухин, курс вӗҫӗнче — Семенов пулчӗҫ.
Главными героями этих подвигов были Зухин, а в конце курса — Семенов.