Шырав

Шырав ĕçĕ:

туйӑнать (тĕпĕ: туйӑн) more information about the word form can be found here.

Ун айӗнче ҫӗр хумханнӑ пек ҫинҫе урисем ҫинче чӳхенсе тӑрса, аллисемпе суллакаласа, суккӑр та уҫӑ сасӑллӑскер, вӑл ҫын пулма пӑрахнӑ пек туйӑнать, горнистӑн труби кӗтӳҫ шӑхличӗ пулса тӑнӑ пек туйӑнать.
Качаясь на тонких ногах, точно земля под ним волнуется, разводя руками, слепой и звонкий, он как бы перестал быть человеком, стал трубою горниста, свирелью пастуха.

VII. // Феодосия Ишетер. Горький М. Ҫынсем патӗнче: повесть. — Шупашкар: Чӑваш АССР государство издательстви, 1941. — 256 с.

Ҫав тӗтӗм тӗслӗ пӗчӗк кайӑкран тем хӑрамалли пур пек, вӑл пӗччен пек туйӑнать, никам та ӑна юратмасть, вӑл та никам та юратмасть.
В этой дымчатой пичужке есть что-то жуткое, она кажется одинокой, никто её не любит, и она никого.

Мана пӗчӗк кайӑксене тытма пӑртак шел пек туйӑнать, вӗсене решеткесем ӑшне хупма намӑс пек, мана вӗсене пӑхса савӑнасси ытларах кӑмӑла каять, анчах ухуташӑн ҫунни тата укҫа тупас килни хӗрхенессине ҫӗнтерсе илет.
Мне немножко жалко ловить пичужек, совестно сажать их в клетки, мне больше нравится смотреть на них, но охотничья страсть и желание заработать денег побеждают сожаление.

Акӑ, хӗвел ҫыран хӗрринчи тӳлек шыва пырса сӗтӗрӗнчӗ, — пӗтӗм шывӗ хӗвел ӳкнӗ ҫӗрелле тапранса куҫса кайнӑн туйӑнать.
Вот солнце коснулось тихой воды у берега, — кажется, что вся река подвинулась, подалась туда, где окунулось солнце.

Хам мӗн курнӑ хыҫҫӑн кунта мана хурлӑхлӑн туйӑнать, хама-хам эпӗ ҫатма ҫине хунӑ кӑртӑш пулӑ пек туйӑнатӑн.
После того, что я видел, здесь мне грустно, я чувствую себя ершом на сковороде.

Вӗсем пурте темле аташса кайнӑскерсем, тӑвансӑр-мӗнсӗрскерсем, пӗтӗм ҫӗр те вӗсемшӗн ют пек туйӑнать.
Все они какие-то заплутавшиеся, безродные, вся земля чужая для них.

VI. // Феодосия Ишетер. Горький М. Ҫынсем патӗнче: повесть. — Шупашкар: Чӑваш АССР государство издательстви, 1941. — 256 с.

Хӑйсене ӑҫта турттарса кайнине ҫынӗсем пӗлмен пек, хӑйсене пароходран кирек ӑҫта антарса хӑварччӑр, вӗсемшӗн пурпӗрех пек туйӑнать.
Мне кажется, что люди не знают, куда их везут, им всё равно, где их высадят с парохода.

Ҫынсенче пуринчен малтан, йӑвашши, именни тата хурлӑхлӑн парӑнни палӑрать, ҫав парӑнасси айӗнчен сасартӑк хаяррӑн, ним тӗлсӗр тата яланах тенӗ пек савӑнӑҫсӑр ашкӑнасси сиксе тухсассӑн, ҫав тери тӗлӗнмелле те хӑрамалла пек туйӑнать.
Тихое, робкое и грустно-покорное заметно в людях прежде всего, и так странно, страшно, когда сквозь эту кору покорности вдруг прорвётся жестокое, бессмысленное и почти всегда невесёлое озорство.

Хӑлха пур сас-чӗве те хӑнӑхса ҫитнӗ, — пароход сӑмсинче матрос: — Ҫиччӗ, ҫи-иччӗ… — тесе салхун кӑшкӑрать пулсан та йӗри-тавра сас-чӗвӗ ҫук пек туйӑнать.
Слух привык ко всем звукам, — кажется, что вокруг тихо, хотя на носу парохода матрос заунывно воет: — Се-емь, се-емь…

V. // Феодосия Ишетер. Горький М. Ҫынсем патӗнче: повесть. — Шупашкар: Чӑваш АССР государство издательстви, 1941. — 256 с.

Инҫетрен, шыв ҫинчен, пурте кӑмӑла каймалла пек туйӑнать; пурте — вылямалли япала йышши пек, кулӑшла вӗтӗ те ула курӑнаҫҫӗ.
Издали, с реки, всё кажется приятным, всё — точно игрушечное, забавно мелко и пёстро.

Хӑш чух вӑл ҫывӑрса кайнӑ пекех туйӑнать мана, эпӗ вулама пӑрахатӑп та эсрелӗ кӗнекине пӑхкалатӑп — ытла та вӑл мана йӑлӑхтарса ҫитерчӗ.
Иногда мне кажется, что он уснул, я перестаю читать и разглядываю проклятую книгу — надоела она мне до тошноты.

Мана темшӗн палачсем ҫавнашкал мӑнтӑрскерсем пулмалла пек туйӑнать.
Мне почему-то кажется, что вот такими жирненькими должны быть палачи.

Мана ҫӗрлехи илем макӑрас патне ҫитмеллех тенӗ пек хумхантарать, ҫав баржа хумхантарать — вӑл тупӑк пек туйӑнать тата сарӑлса кайнӑ шыв ҫинчи ирӗклӗхре, ӑшӑ каҫӑн шухӑша ертекен шӑплӑхӗнче вӑл пит те ытлашши пек туйӑнать.
Меня почти до слёз волнует красота ночи, волнует эта баржа — она похожа на гроб и такая лишняя на просторе широко разлившейся реки, в задумчивой тишине тёплой ночи.

Ҫӳлӗкпе юнашар пысӑк чӳрече, икӗ рама; вӗсене пӗр-пӗринчен стойка уйӑрса тӑрать; чӳрече витӗр тӗпсӗр кӑвак пушӑлӑх пӑхса тӑрать, ҫурчӗ, кухни, эпӗ — пурте ҫав пушӑлӑхӑн хӗрринче ҫакӑнса тӑнӑ пек туйӑнать, хыттӑнтарах тапранса илсенех, пурте кӑвак, сивӗ шӑтӑкалла татӑлса анса каяссӑн, шыв ӑшнелле пенӗ чул анса кайнӑ пек, вилӗ шӑплӑхра ҫӑлтӑрсем ҫумӗпе таҫталла ним сасӑсӑр вӗҫсе каяссӑн туйӑнать.
Рядом с полкой — большое окно, две рамы, разъединённые стойкой; бездонная синяя пустота смотрит в окно, кажется, что дом, кухня, я — всё висит на самом краю этой пустоты и, если сделать резкое движение, всё сорвётся в синюю, холодную дыру и полетит куда-то мимо звёзд, в мёртвой тишине, без шума, как тонет камень, брошенный в воду.

IV. // Феодосия Ишетер. Горький М. Ҫынсем патӗнче: повесть. — Шупашкар: Чӑваш АССР государство издательстви, 1941. — 256 с.

Кӗлетки майӗ ҫук ҫынни йытӑ будки пек туйӑнать, — йытӑ будки килкартишӗнчен тухса кайса урам тӑрӑх утса пынӑ пек, хурланнӑ йытти ун хыҫҫӑн утнӑ пек туйӑнать.
Неуклюжий человек похож на собачью конуру, — она ушла со двора и двигается по улице, неизвестно куда, а огорчённая собака — за нею.

Анчах эпӗ чиркӗве пит сивӗ чухне ҫеҫ, е хула тӑрӑх ҫил-тӑман ашкӑнса ҫӳренӗ чухне ҫеҫ ҫӳреттӗм, ун чух пӗлӗт шӑнса ларнӑ пек, ҫилӗ ӑна тусан пек вӗҫтерсе юр пӗлӗчӗсем туса хунӑ пек, ҫӗрӗ те кӗртсем айӗнче шӑнса ларса, нихҫан та ӗнтӗ чӗрӗлсе каяс ҫук пек туйӑнать.
Но я ходил в церковь только в большие морозы или когда вьюга бешено металась по городу, когда кажется, что небо замёрзло, а ветер распылил его в облака снега, и земля, тоже замерзая под сугробами, никогда уже не воскреснет, не оживёт.

Чиркӳсене ҫӳресси ман кӑмӑла каятчӗ; ӑҫта та пулин ирӗклӗрех те тӗттӗмрех кӗтессе тӑрса, эпӗ инҫетрен иконостас ҫинелле пӑхма юрататтӑм — вӑл ҫурта ҫуттисемпе ирӗлсе, амвонти кӑвак чул урайнелле ҫӑра ылттӑн пек юхса аннӑн туйӑнать; иконсен тӗксӗм кӗлеткисем хуллен тапранкалаҫҫӗ; алтарь алӑкӗн ылттӑн шӑтӑклийӗ савӑнӑҫлӑн чӗтренет, ҫурта ҫуттисем кӑвакрах сывлӑша ылттӑн тӗслӗ пылхурчӗсем пек ҫакӑнса тӑраҫҫӗ, хӗрарӑмсемпе хӗрсен пуҫӗсем чечексем пек туйӑнаҫҫӗ.
Мне нравилось бывать в церквах; стоя где-нибудь в углу, где просторнее и темней, я любил смотреть издали на иконостас — он точно плавится в огнях свеч, стекая густозолотыми ручьями на серый каменный пол амвона; тихонько шевелятся тёмные фигуры икон; весело трепещет золотое кружево царских врат, огни свеч повисли в синеватом воздухе, точно золотые пчёлы, а головы женщин и девушек похожи на цветы.

Манӑн тӳсме ҫук кулас килет: усал та кахал Виктор ула такка майлӑ туйӑнать, ҫавнашкалах ула та пысӑк сӑмсаллӑскер, ҫавнашкалах кутӑн та тӑнсӑрскер вӑл.
Мне нестерпимо смешно: грубый и ленивый Виктор похож на дятла — такой же пёстрый, большеносый, такой же упрямый и тупой.

Хуҫа мана кӑмӑла карӗ, вӑл ҫӳҫне хитрен силлентерсе илсе, хӑлхисем хыҫнелле чиксе пуҫтарса хурать, темрен вара мана вӑл пӑртак «Аван ӗҫ» пек туйӑнать.
Хозяин понравился мне, он красиво встряхивал волосами, заправляя их за уши, и напоминал мне чем-то Хорошее Дело.

Ҫурчӗ — ҫӗнӗскер, анчах темле начарккаскер, сасартӑк пуйса кайса, ҫавӑнтах мӑнтӑрланса шыҫӑнса кайнӑ кӗлмӗҫ пек туйӑнать.
Дом — новый, но какой-то худосочный, вспухший, точно нищий, который внезапно разбогател и тотчас объелся до ожирения.

Страницăсем:

Corpus of the Chuvash language

Шырав

Шырав ĕçĕ:

Menu

Statistics