Шырав

Нарыжный

Нарыжный пӗр сӑмах та шарламарӗ, каланине итлесе ура ҫине тӑчӗ те, сывпуллашса тухса кайрӗ.
Нарыжный, не сказав ни слова, встал, распрощался и вышел.

— Эпӗ мӗн ҫинчен калатӑп вара? — терӗ Нарыжный.
— А я об чем? — отозвался Нарыжный.

— Тата ҫыхӑну, ҫыхӑну кирлӗ, — терӗ Нарыжный, аллинчи шӑммине ӗмсе.
— И спайку, спайку, — проговорил Нарыжный, обсасывая косточку.

— Ҫавӑн пекки… хамӑрӑнни, — Нарыжный турилккене хӑй умне туртса лартрӗ те чӑх какайне ҫиме тытӑнчӗ.
— А такая… своя, — Нарыжный придвинул тарелку и принялся за курятину.

— Пӗр-пӗринпе таччӑн ҫыхӑнса ӗҫлемелле пирӗн, — куҫӗсене канлӗн хӗсе-хӗсе илсе, хушса хучӗ Нарыжный, вара унӑн куҫӗсенчи усал хӗлхемсем темӗнле уйрӑммӑн йӑлтӑртатса илчӗҫ.
— Спайку, спайку нам нужно, — вставил Нарыжный, и в щелках его глаз с какой-то особой проворностью засуетились чертики.

— Ӗҫетпӗр! — кӑшкӑрса ячӗ Нарыжный.
— А пить будем! — выкрикивал Нарыжный.

— Ӗлӗк мӗнле пулнӑ? — терӗ Нарыжный, стакансене эрех тултарса.
— Как было допрежь? — говорил Нарыжный, разливая в стаканы водку.

Евсей Нарыжный часах ӳсӗрӗлсе кайса, хӑйӗн турилкки ҫине ҫӗрулми иле-иле хучӗ, ҫав самантра вӑл чӑх урине те ҫаклатса илчӗ; вӑл Федор Лукичпа вӑрҫӑ ҫулӗсенчи йывӑр вӑхӑтра та ӗҫлеме ҫӑмӑл пулни ҫинчен хӗрӳллӗн калаҫрӗ; куҫӗсем унӑн пӗрмаях ачашшӑн хупӑна-хупӑна илчӗҫ.
Евсей Нарыжный, быстро захмелев, подбавлял себе в тарелку картошки, зацепив при этом куриную ножку, горячо доказывал, что с Федором Лукичом даже в трудное военное время работать было легко; глаза его все время ласково жмурились.

Ҫакӑн сӑлтавӗ пӗтӗмпех Хохлаков патӗнче темскерле илемсӗр куҫлӑ Евсей Нарыжный пулнинче пек туйӑнчӗ.
И ему теперь казалось, что причиной этому было то, что у Хохлакова находился этот Евсей Нарыжный с какими-то неприятными глазами…

Нарыжный лашана ҫавӑтса килчӗ, Марфа Семеновна, сӗтел ҫине апат-ҫимӗҫ хатӗрлесе лартса, каҫхи апата чӗнчӗ, — пӗтӗм кӗлеткере ҫав-ҫавах йывӑр туйӑм сӑрлатса тӑрать.
И Нарыжный привел коня, а Марфа Семеновна накрыла в комнате стол и пригласила ужинать — во всем теле чувствовалось то тягостное настроение.

Евсей Нарыжный, «Светлый путь» колхоз председателӗ пулнӑскер, — Федор Лукич тути ҫинчи тур паллине ҫиллессӗн турткаларӗ те шухӑша кайрӗ.
Евсей Нарыжный, бывший председатель «Светлого пути», — Федор Лукич пощипал родинку на губе и задумался.

— Ку санӑн мӗнле кайӑк? — ыйтрӗ Артамашов, хапхаран тухакан Нарыжный еннелле кӑтартса.
— А что это у тебя за птица? — спросил Артамашов, кивнув на ворота, куда ушел Нарыжный.

Нарыжный хут таткине илчӗ те тухса кайрӗ.
Нарыжный взял записку и ушел.

Федор Лукич стена ҫумне сарса хунӑ шӑналӑк ҫине ларчӗ те аттине хывма хӑтланчӗ, анчах ҫав вӑхӑтра Нарыжный чупса пычӗ, чӗркуҫленсе ларса унӑн уринчен атта хывма тытӑнчӗ:
Федор Лукич опустился на разостланную под стеной полость и хотел разуваться, но тут подбежал Нарыжный и, опустясь на колени, стал снимать с его ног сапоги.

— Марфа Семеновнӑна пулӑшатӑп, — терӗ Нарыжный, ура ҫине тӑрса, чӗркуҫҫи ҫумне ҫыпӑҫнӑ тӗксене сӑтӑра-сӑтӑра пӑрахса.
— Марфе Семеновне подсобляю, — пояснил Нарыжный, вставая и отряхивая с колен прилипшие перья.

Килкартинче ҫулла хутмалли кӑмака мӑкӑрланать (ун пекки казаксен пулать), ҫавӑнтах Евсей Нарыжный чӗркуҫленсе ларнӑ та, автана юнлӑ мӑйӗнчен тытса, тӗкне татать.
Во дворе дымилась обычная, какая бывает у казаков, летняя печка, и тут же, присев на корточки, Евсей Нарыжный ощипывал петуха, придерживая рукой окровавленную шею.