Шырав

Шырав ĕçĕ:

туйӑнать (тĕпĕ: туйӑн) more information about the word form can be found here.

Вӑл темле питӗ хӑрушшӑн тӑрӑхласа кулнӑ пек, тата — хаваслӑн тӑрӑхласа кулнӑ пек те туйӑнать.
Какая-то ходячая, кошмарная насмешка, и — веселая насмешка.

Инкер-синкер // Александр Артемьев. Максим Горький. Сочиненисем. Чӑваш АССР государство издательстви, 1953. — 191–208 стр.

Урам алӑкӗ патӗнчи урапа ҫинче хӗрлӗ питлӗ арҫын пысӑк ҫара урисене сарса пӑрахса ҫывӑрать, ҫӑра хытӑ сухалне ҫӳлелле каҫӑртнӑ — сухалӗ витӗр шурӑ шӑлӗсем йӑлтӑртатаҫҫӗ, — арҫын куҫне хупса, чӑтма ҫук тӑрӑхласа, такамран кулнӑ пек туйӑнать.
В телеге у ворот спал, широко раскинув огромные босые ноги, краснорожий мужик, торчала в небо густая, жесткая борода — в ней светились белые зубы, — казалось, что мужик, закрыв глаза, ядовито, убийственно смеется.

Хӑйӗн сӑнӗ ӑслӑ, сӑмси шӗвӗр, тутисем хӗрачанни пек кӳпшек, — унӑн ачаш пит-куҫӗ ҫак тӗттӗм шӑтӑкра питӗ тӗлӗнмелле те пек, вырӑнлӑ та мар пек туйӑнать.
Личико у него было серьезное, остроносое, с пухлыми, точно у девочки, губами, — личико, написанное тонкой кистью и поражающе неуместное в этой темной, сырой яме.

Чечексем ҫине пӑхса тӑнӑ чухне те вӑл питӗ кӑмӑллӑ, — чечексем шӑнкӑр шыв юхӑмӗ пек курӑнаҫҫӗ, вӗсем умӗнче вара ҫак ача карӑннӑ хӗлӗх пек тӑрать, вӑл тинӗс ҫилӗпе ҫӳҫенсе чӗтренекен пурҫӑн ҫулҫӑсене итленӗ пек туйӑнать.
Хорош он также, когда смотрит на цветы, — лиловыми ручьями льются по стене глицинии, а перед ними этот мальчик вытянулся струною, будто вслушиваясь в тихий трепет шёлковых лепестков под дыханием морского ветра.

Итали ҫинчен хунӑ юмахсем // Александр Алга. Максим Горький. Сочиненисем. Чӑваш АССР государство издательстви, 1953. — 166–190 стр.

Ку — музыка мар-ха, анчах такам алли темиҫе ҫӗр арфӑна килӗштерме тӑрӑшнӑн туйӑнать, акӑ пӗр саманта шӑп пуласса, унтан хӗвелпе тӳпене, тинӗсе мухтаса хӑватлӑ гимн янӑраса каясса чӑтайми кӗтетӗн.
Это — еще не музыка, но кажется, что невидимые руки настраивают сотни невидимых арф, и всё время напряженно ждешь, что вот наступит момент молчания, а потом мощно грянет струнный гимн солнцу, небу и морю.

Пирӗншӗн пулсан, ку вилӗмрен хӑрушӑ туйӑнать!
Это нам кажется страшнее смерти!

Сӑрӑ ҫул лӑпка ту хушӑкне кӗрсе каять, ҫав ҫула чул сарса тунӑ, анчах вӑл бархат пек ҫемҫе туйӑнать, ӑна алӑпа сӑтӑрса ачашлас килет.
Серая лента дороги брошена в тихое ущелье гор, дорога мощена камнем, но кажется мягкой, как бархат, хочется погладить ее рукою.

Ӗмӗрхи юрпа витӗннипе ҫунатланнӑ пек курӑнакан чӑнкӑ тусем хушшинче — лӑпкӑ кӑвак кӳлӗ; чӗнтӗр тыттарнӑ кӑпӑш аркӑ пек садсем шыв хӗрринелле кӑтраланса анаҫҫӗ, шыва ҫырантан шурӑ ҫуртсем пӑхаҫҫӗ, вӗсене сахӑртан купаланӑн туйӑнать, йӗри-тавра мӗн пурӗ ача ыйхи пекех тӳлек.
Синее спокойное озеро в глубокой раме гор, окрыленных вечным снегом, темное кружево садов пышными складками опускается к воде, с берега смотрят в воду белые дома, кажется, что они построены из сахара, и всё вокруг похоже на тихий сон ребенка.

Ҫав тери шел ӑна, унӑн куҫҫулӗ хам куҫа сирпӗннӗн туйӑнать; чӗреме хуйхӑ капланчӗ, кӑшкӑрас килет, ҫавӑнпа кӑшкӑртӑм та:
Мучительно жалко ее, и кажется, что ее слезы брызнули в мои глаза, сердце сжато тоской, хочется кричать, и я кричу:

Этем ҫурални // Александр Артемьев. Максим Горький. Сочиненисем. Чӑваш АССР государство издательстви, 1953. — 156–165 стр.

Хӑшӗ хуйхӑллӑн — эх! — тесе кӑшкӑрса ярать те, куҫне хупса юрла пуҫлать; тен, ӑна сасӑсен сарлака хумӗ — таҫта аяккалла илсе каякан ҫап-ҫутӑ хӗвеллӗ аслӑ ҫул пек туйӑнать пуль, тен, ҫав ҫулпала вӑл хӑй утнине курать пуль…
Иной, тоскливо крикнув: «эх!» — поет, закрыв глаза, и, может быть, густая, широкая волна звуков представляется ему дорогой куда-то вдаль, освещенной ярким солнцем, — широкой дорогой, и он видит себя идущим по ней…

Ҫирӗм улттӑпа пӗрре // Петӗр Хусанкай. Максим Горький. Сочиненисем. Чӑваш АССР государство издательстви, 1953. — 119–131 стр.

Вӑл пирӗн чул тӗрмен нӳрлӗ; йывӑр стенисене хускатса сирнӗн туйӑнать.
И точно раздвигает сырые, тяжелые стены нашей каменной тюрьмы…

Ҫӗр ҫине хура тӗтре ӳкнӗн туйӑнать.
Казалось, на землю спустился черный туман.

Коновалов // Александр Алга. Максим Горький. Сочиненисем. Чӑваш АССР государство издательстви, 1953. — 70–118 стр.

Тинӗс тӗпӗнчен юрпа капӑрлатса тумлантарнӑ, хӗвеланӑҫ шуҫӑмӗпе хӗретнӗ шурӑ тӑрӑллӑ тусем тухнӑнах туйӑнать.
Казалось, что со дна моря встают горы с белыми вершинами, пышно убранными снегом, розовыми от лучей заката.

Вӑл ҫав ҫынсене хӗрхеннӗн туйӑнать: ҫак ӗҫченсем хӑйпе хирӗҫ маррине вӑл хӑй ӗмӗрӗнче вӗренсе ҫитнӗ; ку ҫынсем пулӑсем пекех иккенне, вӗсене ҫутҫанталӑкӑн кӗтмен ҫӗртен тухакан инкек-синкекӗсемпе куҫа-куҫӑн тӑрса кӗрешме тивнине, ҫав кӗрешӳре вӗсене ҫутҫанталӑк тавӑрма хатӗр тӑнине тинӗс тахҫанах пӗлнӗ.
Оно как бы жалело их: века его существования научили его понимать, что не те злоумышляют против него, которые строят; оно давно уже знает, что это только рабы, их роль бороться со стихиями лицом к лицу, а в этой борьбе готова и месть стихии им.

Вӗсен таврашӗнче йӗркесӗрлӗх, ҫийӗнче — хӗрсе ҫитнӗ тӳпе; ҫынсем, хӗвел паракан пӑчлӑхран тата йӗри-таврари салхуллӑ тӗссенчен ту айне тарса кӗресшӗн ҫав тӑва тӑрмаланӑн туйӑнать.
Хаос вокруг них, раскаленное небо над ними придавали их суете такой вид, как будто бы они вкапывались в гору, стремясь уйти в недра ее от солнечного зноя и окружающей их унылой картины разрушения.

Чӗрӗллех тупӑка пӑрахнӑ ҫынсем ӗҫкӗ ӗҫеҫҫӗ пек, вӗсенчен пӗри, вилес умӗн, пӗлӗтпе сывпуллашса, юлашки хут юрлать пек туйӑнать.
Казалось, что это пируют заживо погребенные в склепе и один из них поет в последний раз перед смертью, прощаясь с небом.

Коновалов сасси чӗтрет, пӗр йӗрет, пӗр йынӑшать, — хӑйӗн хурлӑхлӑ юррине юрлакан ҫакӑ кӑмӑллӑ ҫынна курсан хӗрхеннипе куҫҫуль шӑпӑртатса анассӑн туйӑнать.
Голос Коновалова вибрировал, плакал и стонал, — было до слез жалко видеть этого славного парня поющим свою грустную песню.

Унӑн шухӑшлӑ, типшӗм сӑн-пичӗ темле тӗлӗнмелле пек, хытнӑн, тем ыйтнӑн туйӑнать мана, вӑл халӗ йӑлтах урӑхла пит-куҫпа, нумайччен ман енне пӑхса тӑрать.
Что-то странное, напряженное и вопрошающее отражает от себя его задумчивое, осунувшееся лицо, и долго оно остается обращенным ко мне, новое для меня.

Такама ним хӗрхенми лӑсканӑн туйӑнать.
Казалось, кого-то немилосердно истязуют.

Калать-калать те, хӑй те ӗненет ҫавна, ҫаплах пулнӑ пек туйӑнать — ӗненет те, чуна ырӑ пулса каять.
Рассказывает и сам себе верит, будто так и было, — верит, ну, ему и приятно.

Страницăсем:

Corpus of the Chuvash language

Шырав

Шырав ĕçĕ:

Menu

Statistics