Шырав

Оленин

— Мӗнле, пӗрре те пирӗн килти пек мар? — терӗ Оленин тӑрӑхласа, лаша ҫинчен анмасӑрах.
— Что, не так, как у нас на дворце? — сказал Оленин, подтрунивая и не слезая с лошади.

— Кам кӳрентерет вара сана ҫакнашкал? — ыйтрӗ Оленин, йӗри-тавралла ҫаврӑнса пӑхса.
— Кто ж тебя так обижает? — спросил Оленин, оглядываясь кругом.

Оленин пӑхма йӑлтах урӑх ҫын пек курӑнать.
Оленин на вид казался совсем другим человеком.

— Мӗн вара, Иван Васильевич? — ыйтрӗ Оленин.
— А что, Иван Васильич? — спросил Оленин.

— Мӗн япала пулать-ха ку, Дмитрий Андреевич! — терӗ Оленина сывлӑшӗ пӳлӗннӗ Ванюш, черкеска тӑхӑннӑ Оленин Грознӑйра сутӑн илнӗ кабардин лашине утланса пилӗк сехет килнӗ хыҫҫӑн халӗ ак хӑйне панӑ хваттер картишне хавассӑн пырса кӗрет.
— Что это будет такое, Дмитрий Андреевич? — говорил запыхавшийся Ванюша Оленину, который верхом, в черкеске, на купленном в Грозной кабардинце весело после пятичасового перехода въезжал на двор отведенной квартиры.

Оленин ҫавӑнтах тинкерсе пӑхма тытӑнчӗ, анчах тӗтреллӗ пулчӗ, пӗлӗтсем тусене ҫурри таранах хупӑрласа тӑчӗҫ.
Оленин с жадностью стал вглядываться, но было пасмурно и облака до половины застилали горы.

«Акӑ вӑл ӑҫта пуҫланса каять!» тет Оленин хӑйне хӑй; юрпа витӗннӗ тусем ҫинчен ӑна сахал мар каласа панӑччӗ, вӑл ҫав тусем курӑнасса пӗрмаях кӗтсе пычӗ.
«Вот оно где начинается!» — говорил себе Оленин и все ждал вида снеговых гор, про которые много говорили ему.

Дон Ҫарӗн Ҫӗрӗ ҫине кӗрсенех ҫунана урапапа улӑштарчӗҫ; Ставропольрен лерелле вара ҫав тери ӑшӑ пулнипе Оленин кӗрӗксӗрех ларса пычӗ.
Еще в Земле Войска Донского переменили сани на телегу; а за Ставрополем уже стало так тепло, что Оленин ехал без шубы.

Вӗсем пурте этем йӑхӗсенчисем пулнӑ, Оленин вӗсене, хӑй сисмесӗрех, пурне те ҫав тери кӑмӑлланӑ, лешсем хӑйсем те Оленинпа ырӑ кӑмӑллӑ пулнӑ.
Все принадлежали к роду человеческому, который был весь бессознательно мил Оленину, и все дружелюбно относились к нему.

«Эх, путсӗр шухӑш!» тет Оленин хӑйне хӑй.
«Ах, какой вздор!» — говорит Оленин сам себе.

Хӗллехи вӑрӑм каҫсенче Оленин ӑна вӗрентме пуҫлать.
В длинные зимние вечера Оленин начинает воспитывать ее.

Оленин куҫӗ умне тусем хушшинчи пӗр-пӗччен хӳшӗ тухса тӑрать, хӳшӗ алӑкӗ умӗнче ӑна ҫав хӗрарӑм кӗтсе тӑрать; ҫав вӑхӑтрах Оленин, ырнӑскер, тусанланса, юнланса пӗтнӗскер тата мухтава тухнӑскер, ун патне ҫаврӑнса ҫитет.
Оленину представляется в горах уединенная хижина и у порога она, дожидающаяся его в то время, как он, усталый, покрытый пылью, кровью, славой, возвращается к ней.

Оленин виҫҫӗмӗш станца ҫитнӗ ҫӗре тул ҫутӑлчӗ.
Утро застало Оленина на третьей станции.

«Мӗнле майпа-ха вӑл, хӗрӗ мана юратнӑ пулин те, ҫав хӗре юратма пултарнӑ?» — шухӑшларӗ Оленин, вара ун пуҫне иккӗленӳ шухӑшӗсем пырса кӗчӗҫ.
«Каким образом он мог любить ее, несмотря на то, что она меня любила?» — думал Оленин, и нехорошие подозрения пришли ему в голову.

Оленин та Мускавран ҫакнашкал телейлӗ ҫамрӑк шухӑш-кӑмӑлпа тухса каять.
Уезжая из Москвы, Оленин тоже находился в том счастливом, молодом настроении духа.

Анчах та Оленин хӑйӗн ӑшӗнче ҫав пурне те тума пултаракан ҫамрӑклӑхӑн хӑватлӑ турри пулнине, пӗр ӗмӗте, пӗр шухӑша ҫаврӑнма хатӗр пултарулӑх пуррине, мӗн тӑвас тенӗ, ҫавна тума хатӗр, мӗншӗн тата мӗн тума кирлине пӗлмесӗрех, тӗпсӗр ҫырмана пуҫхӗрлӗ сикме хатӗр тӑракан пултарулӑх пуррине ытла та вӑйлӑ туйса тӑнӑ.
Но Оленин слишком сильно сознавал в себе присутствие этого всемогущего Бога молодости, эту способность превратиться в одно желание, в одну мысль, способность захотеть и сделать, способность броситься головой вниз в бездонную пропасть, не зная за что, не зная зачем.