Шырав

Касицкий

— Ну, паллах ҫапла кирлӗ, — сӑмаха пӳлет чӑтӑмсӑр Касицкий.
— Ну, конечно, — перебивал нетерпеливый Касицкий.

Данилов тӳсет, Касицкий, ӑна-кӑна уямасӑрах кама курнӑ — унӑн ҫӑкӑрне аллинченех хуҫса илет, Тёма вара, чӑтрӗ-чӑтрӗ те, кайран ирӗксӗрех хӑш-пӗринчен пӗр татӑк ҫӑкӑр ыйтса иле пуҫларӗ, е тата вӑл партӑсем тӑрӑх ҫӑкӑр шыраса ҫӳрет, унта яланах вара йӑваланса выртакан пӗр-пӗр ҫӑкӑр хытти тупатех.
Данилов крепился, Касицкий без церемонии отламывал куски у первого встречного, а Тёма терпел, терпел и тоже кончал тем, что просил у кого-нибудь «кусочек», а то отправлялся на поиски по скамьям, где и находил всегда какую-нибудь завалявшуюся корку.

Касицкий те килӗшрӗ, мӗншӗн тесен, уншӑн пулсан пурпӗрех: Америкӑна пулсан Америкӑна та кайма хатӗр вӑл.
Касицкий дал согласие, так как ему было решительно все равно: в Америку так в Америку.

Ку шухӑша Касицкий пачӗ, анчах хӑй вӑл ҫав самантрах ун ҫинчен манса та кайрӗ.
Мысль эту бросил Касицкий и сейчас же забыл о ней.

Гимнази пирки Тёмӑпа Касицкий те унпа килӗшеҫҫӗ.
О гимназии ему сочувствовали и Тёма и Касицкий.

Кулса савӑнмалли урӑх нимӗн те тупӑнман чухне, Касицкий, панель тӑрӑх кустӑрма пек ҫаврӑнма та тиркешсе тӑмасть.
Если ничего другого не оставалось для развлечения, то Касицкий не брезгал и колесом пройтись по панели.

— Ухмах, юри пулмасӑр! — тесе кулать Касицкий те, Тёмӑн картусне пусарах лартса.
— Дура, нарочно! — смеялся и Касицкий, надвигая Тёме на лицо фуражку.

— Юриех вӑрҫтарса пӑхрӑм, — тет Касицкий, хӑйне пысӑка хурса.
— Нарочно поддразнил, — говорил снисходительно Касицкий.

Анчах Касицкий халь итлемест.
Но Касицкий уже не слушал.

— Эпӗ тата пӗр япала ҫинчен пӗлетӗп, — тесе сӑмах пуҫлать Касицкий, — пӗр карап тӳнсе кайни ҫинчен.
— А вот я знаю такой случай, — начинал, бывало, Касицкий, — один корабль опрокинулся…

Пуринчен ытла Данилов калаҫать; Тёма ӑна ҫӑварне карсах итлет, Касицкий, итлет-итлет те хирӗҫлесе илет, савӑнса кулать.
Главным образом говорил Данилов; Тёма с раскрытым ртом слушал, а Касицкий и слушал, и возражал, и развлекался.

Касицкий те ишме килӗшрӗ.
Касицкий тоже изъявил согласие.

— Манӑн ухмахӑм кулать, — терӗ Касицкий, юрлама чарӑнса.
— Моя дрянь смеется, — проговорил Касицкий, перестав петь.

— Эсӗ те-и? — Данилова курсан савӑнӑҫлӑн ыйтрӗ Касицкий, ҫав вӑхӑтра таҫтан килсе тӑнӑскер.
— И ты? — увидав Данилова, проговорил обрадованый и возвратившийся откуда-то в это время Касицкий.

— Итле-ха, — сӗнчӗ пӗррехинче Касицкий, — эпӗ сан ҫумна килсе ларсан, хирӗҫ пулмӑн-и эсӗ?
— Послушай, — предложил однажды Касицкий, — хочешь, я пересяду к тебе?

Кулленех Касицкий Тёма ҫумне пыра-пыра ларать, унпа хаваслансах калаҫать.
Каждый день Касицкий подсаживался к Тёме и с удовольствием заводил с ним разговоры.

Йывӑр пӗчченлӗхре темиҫе кун хушши ирттернӗ хыҫҫӑн, Касицкий Тёма патне пычӗ те, ун умне парта ҫине чавсаланса Тёма хутне кӗрсе, ун куҫӗнчен тӳрӗ кӑмӑлпа пӑхса ыйтрӗ.
Через несколько дней после тяжелого одиночества Касицкий, подойдя и улегшись на скамейке перед Тёмой, подперев подбородок рукой, спросил его ласково и сочувственно, смотря в глаза:

— Чарӑн тата, тӑсланкӑ, — терӗ Вахнова Касицкий, — ҫынни чирлӗ, куратӑн пулӗ.
— Да брось, — обратился к Вахнову Касицкий, — ведь болен же человек!