Шырав

Алексевна

Марья Алексевна лакейсем ҫине мӑнкӑмӑллӑн пӑха-пӑха илчӗ:
Марья Алексевна гордо посматривала на лакеев:

— Иртет вӑл, Верочка, — терӗ Марья Алексевна ҫирӗппӗн, сумлӑн, — коридор тӑрӑх Михайло Иванычпа ҫӳрекеле те, пуҫ ыратни иртет.
— Это пройдет, Верочка, — строго, но чинно сказала Марья Алексевна, — походи по коридору с Михаилом Иванычем, и пройдет голова.

Анчах мӗн-ха, ҫураҫасса час ҫураҫать-ши? — «Верочка, эсӗ пӗрре те пархатарлӑ ҫын мар, тем каласан та, пархатарлӑ ҫын мар, — тет Марья Алексевна хӗрне пӑшӑлтатса, — мӗн сӑмсуна пӑратӑн вӗсенчен?
Но только что же, сватать-то скоро ли будет? — Верочка, ты неблагодарная, как есть неблагодарная, — шепчет Марья Алексевна дочери, — что рыло-то воротишь от них?

Belle, charmante— Марья Алексевна ахаль те тахҫанах ӗнтӗ ун цыган пек хура хӗрӗ belle те charmante пулнине илтет; amour — Марья Алексевна вӑл ҫав тери юратса пӑрахнине хай те курать ӗнтӗ: amour пулсан вара, bonheur пуласси те паллах, — мӗн усси пур-ха ку сӑмахсенчен?
Belle, charmante — Марья Алексевна и так уже давно слышит, что ее цыганка belle и charmante; amour — Марья Алексевна и сама видит, что он по уши врюхался в amour; а коли amour, то уж, разумеется, и bonheur, — что толку от этих слов?

Марья Алексевна вӗсем мӗн калаҫнине тимлӗн итлесе ларчӗ, кашни сӑмах ҫинчен тенӗ пек шухӑшласа пӑхрӗ, анчах пит ӑнлансах каймарӗ, мӗншӗн тесен вӗсем пӗрмаях французла калаҫрӗҫ.
Марья Алексевна вслушивалась, разбирала почти каждое слово, да мало могла понять, потому что они говорили все по-французски.

Халь вара Марья Алексевна хӗрӗпе ҫапла ҫеҫ калаҫать, ятлама вара тахҫанах пӑрахнӑ, хӗнессе те ӗнтӗ отделени начальникӗ ҫинчен хыпар сарӑлнӑ хыҫҫӑн пӗрре те хӗнемест.
Марья Алексевна только вот уж так и говорила с Верочкою, а браниться на нее давно перестала, и бить ни разу не била с той поры, как прошел слух про начальника отделения.

Ҫапла ҫеҫ каларӗ Марья Алексевна, хӗрне урӑх ятламарӗ, ку вара ятлани-и вӑл?
Только и сказала Марья Алексевна, больше не бранила дочь, а это какая же брань?

Тепӗр куннех Марья Алексевна хӑйӗн хӗрне саклата хурса каялла илмен фермуар парнелерӗ тата хӗрӗ валли икӗ ҫӗнӗ платье ҫӗлеме хушрӗ, питӗ лайӑх платьесем — материйӗ кӑна — пӗр платьин 40 т., теприн 52 т. тӑнӑ, пӗрмесемпе, хӑюсемпе тата фасонпа шутласан, икӗ платьи 174 т. ларнӑ; Марья Алексевна упӑшкине ҫапла каларӗ ӗнтӗ, Верочка вара платьесем ҫӗлетме укҫа 100 тенкӗрен те каярах тухнине пӗлнӗ, — илессе ун умӗнче илнӗ-ҫке, — анчах 100 тенкӗпе те икӗ питӗ лайӑх платье тума пулать вӗт.
Марья Алексевна на другой же день подарила дочери фермуар, оставшийся невыкупленным в закладе, и заказала дочери два новых платья, очень хороших, — одна материя стоила: на одно платье сорок рублей, на другое пятьдесят два рубля, а с оборками да лептами да фасоном оба платья обошлись сто семьдесят четыре рубля, по крайней мере, так сказала Марья Алексевна мужу, а Верочка знала, что всех денег вышло на них меньше ста рублей, — ведь покупки тоже делались при ней, — но ведь и на сто рублей можно сделать два очень хорошие платья.

Вӑл кайнӑ хыҫҫӑн икӗ кунтан статски, анчах урӑх статски, хӑйӗнпе пӗрле полици илсе пынӑ та Марья Алексевнӑна нумайччен вӑрҫнӑ: анчах Марья Алексевна пӗр сӑмахпа та ун айне юлман, пӗрмаях: «Эпӗ сирӗн ниепле ӗҫӗре те пӗлместӗп. Ман патӑмра кам хӑна пулнине кил кӗнеки тӑрӑх тӗрӗслӗр! — Псков купчихи Савастьянова, манӑн пӗлӗшӗм, эп урӑх нимӗн те пӗлместӗп!» — тенӗ.
А через два дня после того, как она уехала, приходил статский, только уже другой статский, и приводил с собою полицию, и много ругал Марью Алексевну; но Марья Алексевна сама ни в одном слове не уступала ему и все твердила: «Я никаких ваших делов не знаю. Справьтесь по домовым книгам, кто у меня гостил! — псковская купчиха Савастьянова, моя знакомая, вот вам и весь сказ!»

Ирхине Марья Алексевна шкап патне пынӑ та, ун патӗнче хальчченхинчен ытларах чарӑнса тӑрса, пӗрмаях: «Турра шӗкӗр, телейлӗ пулчӗ, турра шӗкӗр!» — тенӗ.
Утром Марья Алексевна подошла к шкапчику и дольше обыкновенного стояла у него и все говорила: «Слава богу, счастливо было, слава богу!»

Паллакан хӗрарӑм ҫапла пӗр эрне хушши хӑналаннӑ, кил-ҫуртра лӑпкӑ тӑнӑ: Марья Алексевна эрнипе те шкап патне пыман, ку шкап уҫҫине вӑл никама та паман (унта эрехпе графин тӑнӑ), Матренӑна та хӗнемен, Верочкӑна та хӗнемен, хытӑ кӑшкӑрса та вӑрҫман.
Так с неделю гостила знакомая, и все было тихо в доме: Марья Алексевна всю неделю не подходила к шкапчику (где стоял графин с водкой), ключ от которого никому не давала, и не била Матрену, и не била Верочку, и не ругалась громко.

Эрне хушши йӗркеллӗ хӑналаннӑ ҫак, ун патне пӗрмаях пӗр статский ҫӳренӗ, вӑл та, хитрескер, Верочкӑна канфетсем панӑ, хитре пуканесем парса тултарнӑ тата икӗ кӗнеке панӑ, иккӗшӗ те ӳкерчӗксемпе; пӗр кӗнекинче лайӑх ӳкерчӗксем — тискер кайӑксем, хуласем; тепӗр кӗнекине Марья Алексевна хӑна кайсанах Верочкӑран туртса илнӗ, ҫапла вара, вӑл ӳкерчӗксене Верочка пурӗ те пӗр хут ҫеҫ, хӑна пур чухне, курса юлнӑ: хӑна хӑй кӑтартнӑ.
Неделю гостила смирно, только все ездил к ней какой-то статский, тоже красивый, и дарил Верочке конфеты, и надарил ей хороших кукол, и подарил две книжки, обе с картинками; в одной книжке были хорошие картинки — звери, города; а другую книжку Марья Алексевна отняла у Верочки, как уехал гость, так что только раз она и видела эти картинки, при нем: он сам показывал.

Пӗррехинче, — Вера Павловна ун чухне пӗчӗк пулнӑ-ха: ҫитӗннӗ хӗрӗ умӗнче Марья Алексевна ун пек туман пулӗччӗ, ун чухне мӗншӗн тӑвас мар-ха ӗнтӗ? — пӗчӗк ача ӑнланмасть вӗт! — чӑнах та, Верочка хӑй тӗллӗн ӑнланайми пулӗччӗ те, тавтапуҫ, кухарка питӗ тӗплӗн ӑнлантарса панӑ, кухарка та ӑнлантармӗччӗ ӗнтӗ, мӗншӗн тесен пӗчӗк ачана ун ҫинчен пӗлме кирлӗ мар, анчах еркӗнпе ҫӳренӗшӗн ӑна Марья Алексевна пӗрре питӗ хытӑ хӗненӗ те, чунӗ чӑтайманнипе каласа памалла пулнӑ (тепӗр тесен, Матрена яланах шыҫмак куҫпа ҫӳренӗ, Марья Алексевна аллинчен мар, еркӗн аллинчен, — ку вара лайӑх та, мӗншӗн тесен шыҫмак куҫлӑ кухарка тытма йӳнӗрех-ҫке-ха).
Однажды, — Вера Павловна была еще тогда маленькая: при взрослой дочери Марья Алексевна не стала бы делать этого, а тогда почему было не сделать? — ребенок ведь не понимает! — и точно, сама Верочка не поняла бы, да, спасибо, кухарка растолковала очень вразумительно; да и кухарка не стала бы толковать, потому что дитяти этого знать не следует, но так уже случилось, что душа не стерпела после одной из сильных потасовок от Марьи Алексевны за гульбу с любовником (впрочем, глаз у Матрены был всегда подбитый, не от Марьи Алексевны, а от любовника, — а это и хорошо, потому что кухарка с подбитым глазом дешевле).