Шырав

Яков

Яков

— Вырӑнӗ аван, каяр, — хавасах килӗшрӗ Яков Лукич, пӳлӗмрен тухса каясса сунманскер.
— Место подходящее, пойдемте, — охотно согласился Яков Лукич, не чаявший выбраться из горенки.

Яков Лукич ӑна тӗлӗрет тесе шутларӗ, анчах Половцев йывӑр, тӑн-тӑн кӗлеткине пукан ҫинчен яштах ҫӗклерӗ те каларӗ:
Яков Лукич думал, что Половцев дремлет, но тот рывком поднял со стула свое грузное, плотно сбитое тело, сказал:

Яков Лукич алӑк умӗнче пӗр ури ҫинчен теприн ҫине пусса тӑрать, шӗл кӑвар ҫинче тӑнӑ пек.
Яков Лукич возле двери переступал с ноги на ногу, словно стоял на горячих угольях.

Яков Лукич сехӗрленсе ӳкрӗ: урса кайнипе Половцевӑн куҫӗсем сӑмса кӑкӗ патнелле пӗрӗннӗ, кӳпшек пичӗ толстовка тӗслӗ пулса кайнӑ.
Яков Лукич с ужасом видел, как от бешенства сошлись к переносью глаза Половцева, как под цвет толстовки стало его одутловатое лицо.

Яков Лукич, сурчӑкне ҫӑтнӑ пек, туртӑнса илчӗ, ним чӗнмесӗр пуҫне сулчӗ: ку хӗҫе вӑл палларӗ, ӑна вӑл малтанхи хут пин те тӑхӑр ҫӗр вун пиллӗкмӗш ҫултах Австри фронтӗнче ҫамрӑк та маттур Половцев хорунжий аллинче курнӑччӗ…
Яков Лукич сделал судорожное глотательное движение, молча кивнул головой: он узнал эту шашку, он впервые видел ее еще в тысяча девятьсот пятнадцатом году на молодом и бравом хорунжем Половцеве на австрийском фронте…

Унӑн сарлака ҫирӗп янахӗ кӑшт чӗтренсе илчӗ, куҫӗсенче хаярлӑхпа савӑнӑҫ куҫҫулӗ ялкӑшрӗ, ҫапах вӑл аран-аран лӑпланчӗ, шурса кайнӑ, сӑнсӑрланнӑ питне Яков Лукич енне ҫавӑрчӗ те хыттӑн ыйтрӗ:
Массивная нижняя челюсть его мелко задрожала, на глазах вскипели слезы ярости и восторга, но он кое-как овладел собой и, повернувшись к Якову Лукичу бледным, исказившимся лицом, зычно спросил:

Яков Лукич ирӗксӗрех юсанчӗ, ҫурӑмне тӳрлетрӗ, аллисене пӗвӗ ҫумне ярт тытрӗ.
Яков Лукич невольно подобрался, выпрямив спину, вытянув руки по швам.

Яков Лукич чунтан хӗпӗртерӗ.
Яков Лукич восхищенно подумал:

Эсӗ те кӗр, Яков Лукич, эс мана кирлӗ пулатӑн.
Зайди и ты, Яков Лукич, ты мне нужен.

— Чим, эп халех, — терӗ Яков Лукич, итлемен пӳрнисемпе курупкаран шӑрпӑк кӑларса.
— Погоди, я сейчас, — сказал Яков Лукич, доставая непослушными пальцами спичку из коробка.

Шӑрпӑк, Яков Лукич пӳрнине пӗҫертсе, ҫунса пӗтрӗ.
Спичка догорала, обжигая пальцы Якова Лукича.

Сухалли, тахҫанхи пӗлӗш пек, Яков Лукича куҫ хӗсрӗ:
Бородатый, как давнишнему знакомому, подмигнул Якову Лукичу, спросил:

Яков Лукич шӑрпӑк ҫутрӗ, сухаллӑ ҫын аллинче офицер йӗнерӗсем икӗ йӗнер асӑрхарӗ, хулпуҫҫи ҫине вӗсем кӗмӗлпе чӗнтӗрленӗ йӗвенсем ҫакнӑ, теприн хулпуҫҫи ҫинче ҫӑмламас хура буркӑпа чӗркенӗ вӑрӑм та кӳтрем ҫыхӑ пур.
Яков Лукич зажег спичку, увидел на руках у бородатого два офицерских седла, перекинутые через плечо уздечки с серебряным набором; второй держал на плече какой-то сверток, длинный и бесформенный, завернутый в черную лохматую бурку.

Мӗлтлетекен шӑрпӑк ҫутинче пашлик айӗнчен вӑтам ҫулхи казакӑн сухаллӑ, пӑхма кӑмӑллӑ сӑнӗ курӑнса кайрӗ, Яков Лукич вӑл куҫне хӗссе, тӑрӑхланӑ пек, шӑл шуррине кӑтартса кулнине асӑрхарӗ.
Мерцающий огонек спички осветил под башлыком бородатое, добродушное по виду лицо пожилого казака, и Яков Лукич увидел прищуренные глаза и блеснувшие в насмешливой улыбке зубы.

Яков Лукич ҫӗрле вӑрӑ пек килсе кӗрекенсене кашнинех, пӑлтӑрта шӑрпӑк ҫутса, хӑвӑрт тинкерсе пӑхнӑ, анчах паллакан ҫынна пӗрре те тӗл пулман; пурте ют, ахӑртнех инҫетрен килекенсем пулнӑ ахӑр.
Каждого из тех, кто воровски приходил по ночам, Яков Лукич бегло осматривал, зажигая в сенцах спичку, но еще ни разу он не встречал знакомого лица; все были чужие и, как видно, издалека.

Килӗшнӗ пек шӑк-шӑк шаккасанах, Яков Лукич вӗсене алӑк уҫса кӗртнӗ, лампа ҫутмасӑрах Половцев пӳлӗмне ӑсатнӑ.
На тихий условный стук им открывал дверь Яков Лукич, не зажигая лампы, провожал в горенку к Половцеву.

Яков Лукич, паллах, ҫилли килнипе ҫапла шутланӑ, Половцев тума пулнӑ переворота кӗтсе ывӑннӑ вӑл.
Яков Лукич, уставший от ожидания обещанного Половцевым переворота, рассуждал так, конечно, со зла.

Кашни ир, кӑвак ҫутӑпа, Яков Лукич Островнов, ҫийне кивелнӗ брезент плащ уртса ярать те, хутортан тухса, тырӑсене пӑхса савӑнать.
Каждое утро, еще до восхода солнца, Яков Лукич Островнов, накинув на плечи заношенный брезентовый плащ, выходил за хутор любоваться хлебами.